Ошалелая вдовица

Быль.
Произошла с моею мамою.
Имя мамы – подлинное.
Время и место – ближайшее подмосковье, 1957 год, название деревни – вымышленно.
Имена остальных участников изменены.
Деревня Пахнутино тяжело поднималась после войны. Трудно было всей стране, но здесь, вблизи столицы – боле. Вся молодежь – в городе, на земле народу почти не осталось. Рады были любому, кто желал поселиться. Колхоз выделял землю, ставил за свой счет дом. Поэтому Варваре не пришлось долго обивать порог сельсовета. Трудность вызывало, да и то – поначалу, ее требование быть ближе к лесу. Председатель недоумевал:
– Все стараются ближе к центру. Тут и клуб у нас, и магазины. Школа, наконец. У тебя же дочке нонче учиться идти. Чего ты?
Но Варвара уперлась – ни в какую.
– Правда говорят, чем красивее баба, тем больше придурь, – председатель вздохнул. Он был инвалид войны. На фронте ему оторвало ногу. Медики ее ополовинили, чтоб не было заражения и комиссовали. И хоть сам был родом из-под Ростова, а не поехал никуда. Остался здесь. Только немца отогнали от Москвы. Местные девки его выходили, может и не без тайной надежды. Да только стал он стесняться своей безногости. Не принял к сердцу ни одну. Но Варвара… Тут, правда уже и возраст – ему тридцать шесть. Хоть и красивый, умный, хозяйственный, но без ноги. Ей – двадцать семь, да дочка на руках. Как тут сойтись, на глазах у всех. Он – председатель. Еще и другая напасть погодя объявилась: стали бабы поговаривать, что не зря Варя выпросила себе хату на отшибе. Мало того, что далеко, да место сама выбирала. По соседству со старым заброшенным кладбищем. Когда ставили избу, молодые плотники шутили: а то, давай ко мне, Варюха. Неровен час, махнет через забор покойничек – до утра не уснешь. А со мной сладко выспишься. – На что она отвечала: так я его сковородой. Могу и тебя, правда. – Смеялись. Молодые – что взять. Но слух пополз, через время, что ведьма она. Много парней по ней сохло, со всеми играла, а никого и близко не подпустила. Только один председатель мог войти к ней в дом “по делу”. Но все это днем. Вечером же, а тем паче на ночь глядя – никто не решался идти туда. – Как ей не страшно? – судачили бабы. Хоть бы ребятенка пожалела.
Прошло около года. Дочка Варварина уже ходила во второй класс. Степан Георгиевич, совсем голову потерял, – вздыхали сплетницы кося глазами на председателя. – Уже и не стыдно ему. Что ни день – то к Варьке в гости. – Нельзя сказать, Чтоб моя мама дичилась людей – вовсе нет. Но слухи всегда делают свою черную работу. К ней относились настороженно, с опаской. Даже парни.
Жила в той деревне одна вдовица. Тридцати трех лет. Бездетная. Хороша собою, веселая, но больно злая на язык. Мужа ее убило на войне, так она и не распробовала мужчину, как следует. Положила она глаз на Степана. Охаживала его и даже как-будто получалось у нее. До того дня, как Варя не приехала. С той поры Галина, вдовица эта, себе места не находила. Как-то вечером зашла она к местной знахарке – тете Поле. Полина Игнатьевна лечила взрослых и детишек. Была и по профессии фельдшер и по складу души своей. Тоже, фронтовая вдова, двое сыновей в доме подрастали. Было у тете Полины одно свойство – чутье. Причем исключительно на дурные и гибельные дела. Много раз в жизни успевала Полина покинуть место, где через несколько минут творилось что-то неправедное. Вот и перед тем, как фашисты влетели на мотоциклах и грузовиках, в ее родную Ольховку, под Калугой, собрала она нехитрые пожитки и прихватив сыновей, на единственной не убитой во время обстрела кобыле, уехала. Глянула Полина в глаза Гале.
– Ты чего зашла, прихворала?
– Не то чтобы. Сердце болит.
– А что? – тетя Поля сделала вид, что удивилась.
– Так, – Галька неопределенно взмахнула рукой и как-то резко опустилась на лавку. – Сука.
– Ты рот-то зашей, – повысила голос Полина. – У меня в доме, не у себя.
Пригляделась, а Галя плачет. Сначала тихо так – уронив голову на руки и спрятав лицо. Потом как заревет!
Стали над моей матерью сгущаться тучи. Сейчас бы сказали – конфликт на бытовом уровне. Но это если со стороны глядеть, а если внутри, да еще в главной роли?
Дошли до мамы слухи, что Галька-вдовица клялась ее со свету сжить, или наложить на себя руки. И будто-бы тетя Полина долго ее успокаивала и отговаривала. А Степан Георгиевич уже несколько дней к нам не заходил. Мама его тоже любила, но все время убеждала его: не дадут нам, Степан. Не мучь меня. Или уходи совсем сам, или отпусти меня – я уеду. А сама раскрасневшаяся, глаза блестят, жарко ей от его присутствия. Волнительно. И я, хоть и второкласница, и видно мне было из-за занавески как они стояли у старого шкафа и смотрели друг на друга всего-то чуть-чуть, но даже я волновалась почему-то. Все ерзала на стуле, хотела выбежать и сказать маме: ты зачем дядю Степу прогоняешь? Нравился он мне – я его даже на роль папки примеряла. Очень хорошо выходило. Многого я не понимала тогда.
В начале октября, после уборки урожая, Степан Георгиевич пришел к нам домой первый раз вечером. Мы с мамой чай пили. Усадила она его за стол. А он весь нарядный пришел – точно праздник у него. Поговорили о том, о сем. Спросил меня про школу. Пошутили. Когда мама прибрала со стола – отправили меня спать, за занавеску. Слышу оттуда: я к тебе совсем. Не выгонишь? В ту ночь дядя Степа спал с мамой. Я, засыпая, тоже подумала: кто ж на ночь гостей выгоняет – не вежливо. Они долго шептались о чем-то. Голос дяди Степы смешно гудел, а мамин шепот был как быстрый ветер в березовой роще. Прошелестит и утихнет.
А проснулась я от того, что стала задыхаться. Открываю глаза – дом как-то странно светиться. Будто множество волшебных свечей горит. Оказалось – мы горим. Пожар. Мама быстро укутала меня в одеяло, сунула в свои сапоги, зачем-то накинула еще телогрейку мне на голову, взяла на руки и, сама босая, в исподнем, стала выносить сквозь горящую дверь. Дядя Степа выбил ее – вырубил топором места, где крепилась к притолоке, потому, что дверь заклинило. Справились с этим, выбежали, Степан Георгиевич запретил маме и мне куда-то двигаться и отобрав телогрейку снова вбежал в дом, забрать документы и деньги. Там его и привалило рухнувшей крышей. Мать орала его имя, как безумная. Сорвала голос. Потом мы вместе плакали.
Дом стоял на отшибе, поэтому, пока добежали люди – сгорело все. Потом нас увели в правление. Кто, что смог – дал из одежды. Покормили в колхозной столовой. Мама была – как труп. Не ела, не пила, не говорила. Я боялась за нее и постоянно гладила ее руку. Никуда от нее не отходила. Днем приехала милиция. Меня не сильно спрашивали, маму держали очень долго – до вечера. Вечером пришла тетя Полина, забрала нас к себе. Через месяц мы уехали в Москву. Там, на электродном заводе, понадобилась учетчица. Полина Игнатьевна сама нас проводила и устроила в заводское общежитие. Следствие ничего не установило, кроме того, что дом наш загорелся одновременно со всех сторон. Квалифицировали как поджог. Виновного не нашли. Сначала думали на Галю-вдовицу, но отправившись к ней домой нашли, что она повесилась еще поздно вечером. То есть не могла поджечь дом к рассвету. Тетя Полина перед смертью своей (я к ней приходила в больницу ухаживать), сказала, что тем вечером, Галя шла крадучись следом за Степаном. Это видели односельчане. Узнав об этом, Полина поспешила к нашему дому и по дороге чуть не столкнулась с Галиной, которая бежала к себе домой. Полина решила, что опасность миновала, но на всякий случай прошла вслед за Галей и убедилась, что она вошла к себе. Был десятый час вечера. Октябрь. А в шестом часу к тете Поле в окно постучала Надя – соседская дочка, махнула рукой к околице и выкрикнула: тетю Варвару с дядей Степой подожгли. И убежала. Полина Игнатьевна до конца своих дней прожила в Пахнутино. Каждый год, осенью, люди видят на месте пожара белесую фигуру женщины, которая кружит вокруг того места и делает такие движения, будто костер разжигает. А еще на том месте, опосля, пытались строить гараж, но в самом начале стройка сгорела, а некоторые работники тяжело переболели. Да и ни дерева, ни травы там не растет до сих пор.