Крик с кладбища

…за нашим поселком, возле березовой рощицы раскинулось кладбище. А вот когда перенесли автобусную остановку, то все взвыли сразу, ходить пришлось через березнячок, да по границе кладбища. Бабки сразу слезницы строчить стали во все инстанции. Но начальству, тьфу на нас, на всех, отписалось, что де не нравится, совсем автобус снимем. А без автобуса, сам понимаешь труба полная. Многие в городе работают, надо же и домой как-то прибиваться. Короче, поголосили, поголосили, никто внимания не обращает, и бросили это дело.
Да только это присказка, сказка впереди будет. Зимой было дело, фирму в которой я работал, прикрыли. То ли государство, то ли бандиты. Но дали нам выходное пособие, и сказали, что в наших услугах больше не нуждаются. Пособие неплохое, но не резиновое. Коммуналку оплатил, туда сюда, и деньги кончились. Что делать?! Опять встал на биржу. А она, биржа то есть, как локоток, близко, а вот укусить проблема. Раз в неделю надо туда отправляться. И вот, что ты думаешь, и утром мимо кладбища проскочил, родственников вспомнил, что там успокоились. А вот обрат но ехал уже темно, зима на дворе. Ехали мы, с нашей депутаткой, поселковой.
Она мне и говорит:
-Ты, Васильевич шибко не беги, а то мимо кладбища ночью идти, жутковато.
Хотел ей припомнить, как она ратовала за перенос остановки, но не стал, в благородство поиграл. Ну, вышли мы, березнячок прошли, стали по мосткам речушку Гнилушку перебредать. Что за притча, слышим, детский голосок с кладбища: «Люди помогите»! Веришь, зашевелились волосы на голове. Страхи в голову полезли. А темно, глаз коли. Стоим и не знаем, на что решиться. А голосок канючит: «помогите, мне холодно»! Смотрю у Антонины Петровны, шапка на голове приподниматься начала, и она, мне тихонечко, заикаясь, говорит:
-Это Милки Заворотной девчонка, третьего дня похоронили. В больнице от коклюша сгорела. Милка, пьянь позорная, ее в одеяле похоронила. Как же ее звали то? Ах да, Лиза. Она это скулит.
-Что делать будем, – спрашиваю.
-Пойдем от греха.
-А если дитю там, на могилках, кто завел и бросил, к утру околеет. Морозец уже за десятку перепрыгнул.
-Не, я туда не ходок, – и в руку мне мертвой хваткой вцепилась.
Не сказать, что у меня решимости много, но как представил, что дите по неизвестным мне причинам ночью на кладбище оказавшееся, к помощи взывает, а я тут, на месте топчусь…. Короче повернул я к кладбищу. Антонина гирей на руке, шипит только, куда тебя несет?
-Помогите! Помогите! Холодно очень, и страшно, – голосок надрывается.
-Ого-го-го, – крикнул, чтобы себе уверенности предать.
-Дяденька, помоги родной! – раздалось в ответ.
Пошли мы с Антониной быстрее, перелезли в одном месте через ограду, и ходу. Я, грешным делом, все молитвы вспомнил, да перековеркал их, с той кусок, с этой часть. Ну, показал, что и мы во всеоружии. Антонина мертвой хваткой, как в меня вцепилась, только подвывает. Веришь, взглянул я на нее, так едва от страха не похарчился. Шапка с головы слетела, и волос ее, увы, не короткий, дыбом встал. Метлой. Я как ее увидел, даже присел. А она мои телодвижения увидела и как заорет. Поверишь, за малым не обмарался.
Говорю ей, ты какого черта, ни к месту вспомненному будет, так орешь?!
-А, что вы меня пугаете?
-Да ты на себя посмотри, если тебя кто сейчас увидит, так на месте обгадиться.
-А что со мной не то? И рукой по волосам, и опять как взвоет….
Встряхнул я ее, и говорю:
-Прекрати орать, здесь люди лежат, и спокойно лежат, а ты их своими воплями перебулгачишь. Выберутся посмотреть на возмутителя спокойствия, вот тогда нам с тобой кисло будет.
Кое-как успокоил, а сам крикнул:
-Где ты девонька, отзовись?! Где искать-то тебя?!
-Ой, дяденька я не знаю, тут темно и так страшно, так страшно, – раздалось откуда-то справа.
Повернул я на голос, Антонина поскуливает только. Прошли целую аллею, никого. Опять позвал. Вновь на голос сориентировался. Прошли к новым могилам, ну, на новое, пригороженное кладбище. А глава наша, сразу накопала их десятка полтора, чтобы каждый раз экскаватор не выпрашивать. Вот с этой части и кричит.
Антонина успокоилась, потому что Лизу Заворотнову в другом месте похоронили. Я кричу, спрашиваю:
-Где ты, девонька?
-Здесь, – отвечает, – мы играли здесь, а потом я куда-то упала, а теперь выбраться не могу.
Ясно в одной из новых могил. Стали осматривать их одну за другой, пустые. А осматривали, подходили, я спичку зажигал, пусто и к следующей. Луна, по моим расчетам должна быть полной, а вот, поди, ж ты, за тучками схоронилась, и темно хоть глаз коли.
Так до последней и добрались, могилы-то. Снегом запорошило края, сами едва в нее не сверзились. Из нее детский голосок летит, легли на край, спичек уже не было, чтобы посветить, исчиркал все.
-Давай руку, – говорю, а не туда глубина-то какая.
Но руки туда сунули, и подхватили что-то шерстяное. Стали тянуть, тяжелое, и вот тут-то Луна из-за тучки, то, и вынырнула. Веришь ли, едва сами в яме не оказались. Оказывается, тянем мы козу, старую да такую страшную, что передать невозможно. Глаза в лунном свете красным светом горят. От такого видения, дернули мы ее так, что из ямы выкинули. И вот тут-то Антонина, как заорет! А потом драпа такого дали, летели, и орали уже вдвоем. До самого поселка, около коммерческого киоска тормознули, Антонина бутыль водки взяла, да мы ее прямо с горлышка-то и выпили.
Только дома, когда Маше все это рассказывал, она мне и подсказала.
-Дурачина ты, простофиля, не показалось тебе странным, что ребенок говорит, что играл на кладбище?
Может, и показалось, да только доброта-то в нас заложена, плачет ребенок, как же его не спросить, что с ним приключилось, может, помощь нужна. Русские мы, вот все из этого и идет. Не умеем мы по-другому то, никак не умеем…
Сан Саныч