Изгоняющий дьявола

История долгая, и я постараюсь избежать ненужных подробностей, хотя, по роду своей деятельности, очень часто люблю уходить в лирические отступления.
Моя двоюродная сестра Света вышла замуж двадцать лет назад за курсанта военного ВУЗа. Соответственно, помоталась с ним по всем гарнизонам лет пять, прежде чем вернуться обратно в Москву. Жили они в то время где-то далеко в Сибири, в городе Омутнинск. На карте фиг найдёшь эту дыру. Жили в общежитии для военных, а через дорогу от общежития находился детдом. Светка у меня очень хорошая, жалостливая, детей любит – и привязалась она к одной девочке-сироте. Собственно, девочка была не круглой сиротой – у неё формально имелась родная бабушка, но та отказалась от всех прав на внучку, и сама сдала её в детский дом. Девочку звали Надей, и было ей лет пять. В то время у Светки родился сын, но она одинаково ухаживала за обоими детьми. С администрацией детдома она договорилась, что девочка поживёт у неё. А те только и рады: баба с возу – кобыле легче. На сирот компенсация от государства полагалась. А так – Надю неофициально удочерили, а деньги на неё продолжают поступать на счёт детдома… Ну вот, это я уже начинаю в сторону уезжать))
В общем, прожила Света с мужем и детьми в Омутнинске пять лет, и пришло время возвращаться домой. Надю, естественно, забрали с собой. Муж Светы – Женя, уже занялся официальным удочерением Нади. И надо было такому случиться, что уже в Москве, на последнем этапе оформления документов на удочерение, Надю поймали за руку на воровстве из без того скудной семейной казны. Какие там зарплаты у военных-то? Разразился скандал со слезами и криками, и встал вопрос о том, чтобы отправить Надю обратно домой. Мол, если девочка ворует у людей, которые ради неё последний кусок от себя отрывают – то что будет дальше? Светка моя в слёзы. Кричит: “Давай простим на первый раз? Ребёнок ведь! Глупый ещё!”, но Женя твёрдо сказал, что рисковать он не хочет. И отправил девочку обратно в Омутнинск… Светка рассказывала потом со слезами, как она стояла на перроне вокзала, а Надя кричала в окошко: “Мамочка, прости меня!” Переживала Светка страшно. Плакала долго. Женьку простить не могла.
А потом прошли годы, родился второй сынишка, и всё постепенно подзабылось. Но с рождением младшего Даньки в семье у Светки начались проблемы и неприятности. Старший сын, Серёжа, то и дело ломал себе руки-ноги, за полгода – три сотрясения мозга… Вроде, десятилетний мальчишка – понятно, что будут и синяки и шишки и переломы, но не в таком же количестве, и все практически на ровном месте? Младший ребёнок, как из роддома принесли, с больничных не слезал: то аллергия страшная, то астма (это у месячного-то ребёнка?!), то ещё что похуже… Женьку стала спина мучить. Врач сказал, что это межпозвонковая грыжа. В семье разлад начался. То за десять лет ни одной ссоры крупной, не считая того случая с Надей, то каждый день грызня до развода. На Светке лица не было. На работу не выходила неделями: дети болеют, оставить их не с кем. А работала тогда Светка кассиром в магазине Арбат Престиж. На неё уж и сослуживцы стали коситься подозрительно: была красивая румяная девка с мужем-майором, а сейчас одна тень осталась. И вот подходит к ней сослуживица (к слову, подруг у Светки на работе не было. Так, здрасьте-до свидания), и говорит: “Света, не знаю, что там у вас стряслось, но дам я тебе совет: съезди к бабке одной. ты не перебивай, дай я скажу всё. Это в Тамбовской области, ехать туда надо на неделю, не меньше. И всей семьёй. Я сама оттуда родом, у меня и квартирка старая там есть. Я тебе ключи дам, вам же надо будет где-то жить? В общем, ты подумай”. Светка отмахнулась, а вечером зачем-то рассказала о разговоре Женьке.
Женьку просто надо знать, прежде чем подходить к нему с такого рода разговорами: здоровенный усатый мужик, майор фельдъегерской службы Президента, такому сам чёрт не брат. Видел в своей жизни такое, что здоровый мозг не выдержит. А Женьке хоть бы что. И за разговоры о бабках от Женьки запросто можно было получить лекцию на два часа о вреде наркотиков. Но тут случилось странное: Женька выслушал жену и сказал: “Я возьму на неделю отпуск, поехали к бабке”. тут Светка и опала как озимые. Но поехали.
Приехали, разместились на квартирке Светкиной коллеги, и на следующий день пошли к той бабке. Коллега предупредила, что к бабке надо идти пешком. Никаких машин, автобусов и даже велосипедов. Только пешком, как паломники. Бабка их не пустила дальше порога. Сказала: “Дети что ж, некрещёные? А раз крещёные – то отчего без крестиков? Пойдите, вон, в церковь, купите им крестики самые простые, и возвращайтесь”. Церковь была в той же деревне, недалеко, так что сходили они туда и купили детям простые крестики на освящённой верёвочке. надели на них, и пошли обратно к бабке. Старший сын шёл сам, младшего Светка несла на руках. И вот метров за сто до бабкиного дома младший вдруг начал орать у Светки на руках, извиваться, и чесать шейку. Светка отогнула воротник – а по тому месту, где у малыша проходила верёвочка от крестика – волдыри как от ожогов. У Светки волосы дыбом. Женька тоже бледный, но старается держаться спокойно. Взял у Светки ребёнка, и зашагал к бабке в дом. С каждым шагом ребёнок орал всё громче, и вся шея уже покрылась волдырями. Светка даже кинулась снять крестик, но Женька не дал.
В этот раз бабка всех впустила, почитала молитвы, побубнила, пошаманила, ребёнок успокоился, и она всех отпустила домой, наказав придти к ней ещё завтра.
Ребята ходили к бабке почти неделю. Каждый раз она читала молитвы, и больше ничего необычного не происходило.
На седьмой день они пришли к ней в последний раз. Всё было как обычно: бабка читала молитвы, Светка сидела перед бабкой с малышом на руках, а Женька стоял на улице. Почему-то бабка отчитывала его отдельно. Серёжка сидел у окна и смотрел на улицу.
Дальше своими словами не могу. Рассказываю Светкиными:
“Бабка читает что-то, я почти уснула уже на стуле, и тут слышу смех. Да такой, что мороз по коже. Люди так не смеются. Гаденько, мерзко, и совершенно не по-человечески. С меня сон слетел, мурашки по коже, и я начинаю смотреть по сторонам, пока до меня не доходит, что это смеётся мой сын Серёжка! Он так и сидел, спиной ко мне, лицом к окну, и страшно смеялся. У меня волосы встали дыбом от этого смеха. Тут бабка поворачивается к Серёжке, смотрит ему в спину, потом поворачивается ко мне и говорит: “Тьфу на вас! Не разглядела я вашего мальчишку-то сразу! Если б увидела сразу – ни за что бы с вами не связалась!”, после чего подходит к Серёжке, кладёт ему руку на голову, и спрашивает: “Как тебя зовут?” Серёжка оборачивается, и тут я, извини за подробности, натурально сделала лужу: это не был мой сын! У него было синее лицо, глаза полностью закатились под лоб, и видны были только белки, рот оскален, зубы наружу, слюни с них капают, и он смеётся!!! Тут я закричала. И бабка как гаркнет на меня: “Вон! Пошла вон! Отца зови!” Я Данилу хватаю, на улицу, вся, прости Господи, обоссанная, выскакиваю, ору Женьке чтоб он зашёл, падаю на землю и вою от животного страха. Через минуту слышу бабкин голос: “Мать! Зовите мать!” Я влетаю в избу, а бабка мне орёт: “Молись!”, я тоже ору: “Я не умею!”, а бабка мне: “Как умеешь – так и молись! Падай перед иконами!”. Я на колени бухнулась, а молитв-то никаких не знаю! И чего говорить тоже не знаю! Только кричу: “Господи, спаси и помилуй!”. Женька мой в угол забился, и седой весь… В 30 лет, за минуту поседел! Серёжка, или уже не знаю кто – сидит на стуле и всё так же ржёт, как сумасшедший, и глаза эти белые, и зубы оскалены… И бабка кричит: “Как зовут тебя, отвечай?!”, и Серёга даже не сказал, а как выплюнул: “Надя!” И бабка ему: “Что ж ты, Надя, отцу на спину такую дрянь-то посадила, а?”, а Серёжка ещё громче ржёт: “Да чтоб вы все тут посдыхали, сволочи! Ненавижу!”. Тут я, видимо, сознание и потеряла. Очнулась на улице. рядом Женька седой, и Серёжка мой, совершенно нормальный, только бледный и напуганный. А я и смотреть на него боюсь. Не знаю уже, кто со мной сейчас рядом: мой сынок или неведомая тварь? Женька мне говорит: “Зайди к бабке. Она просила, когда ты очнёшься…” Я захожу. Бабка мне говорит: “Что за Надя такая?” Я честно отвечаю: “Без понятия. У меня ни одной знакомой Нади нет.” Бабка опять: “Вспоминай. Была у тебя в жизни какая-то Надя. А у Нади той бабка была нехорошая. Ой, нехорошая”. И тут меня как обухом по голове: Надя! Надя с Омутнинска! Я тут же бабке и рассказала ту давнюю историю. А бабка ругается: “Вы дураки! Хоть бы справки какие о девке навели. У неё ж бабка была – не дай Бог такую на своём пути повстречать. Даже я бы не полезла тягаться. А перед смертью она Наде всё и передала. А у девки на вас большой зуб. Вспоминай: оставляла какие личные свои вещи ей?” Я говорю: “Ну, какие вещи? Подарки она наши с собой забрала, конечно. Что ж я, у ребёнка буду её подарки отбирать? Там были и мои вещи: денег-то особо не было, я для Нади свои юбки-кофточки перешивала. В них она и уехала”, и бабка мне: “ну, с чем вас и поздравляю. Через твои вещи она вам на всю семью на смерть сделала. Все бы убрались, один за одним”. Тут я в слёзы: “А что делать-то?” Бабка помолчала, губами пожевала и говорит: “Отца завтра домой отправляй. И младшего пусть увозит. А вы со старшим тут останетесь. И будете ко мне приходить каждый день”.
На другой день Женька с Данькой уехали. А я с Серёгой осталась. Стыдно сказать, но я до одури боялась собственного сына. Я боялась оставаться с ним в одной комнате, боялась выключать на ночь свет. У меня в ушах всё ещё стоял его нечеловеческий смех. Сам же Серёжка ровным счётом ничего не помнил, сказал, что просто сидел, смотрел в окно, и слушал бабкино бормотание. Всё как обычно.
На следующий день мы с Серёжкой снова пошли к бабке. Она усадила Серёжку на стул перед окном, и начала что-то шептать. И тут я снова услышала этот жуткий смех. Чуть было снова не описалась. Серёжка очень громко смеялся, но тут бабка сделала какое-то движение руками у него за спиной, и смех оборвался. бабка с усилием делала какие-то движения, словно что-то ломала или отрывала. Серёжка стал кричать как от боли. Я еле сдерживала свой организм, чтобы снова не опозориться. Минут пять бабка что-то “ломала”, а потом открыла настежь окно и закричала: “Лети отсюда вон! пошла вон, я сказала!”, и тут Серёжка таким жалобным и незнакомым голосом говорит: “Как я пойду-то? ты ж мне крылья переломала…” Я тоненько завыла от страха, а бабка всё орёт: “Как хочешь – так и лети! Пошла, пошла отсюда!”, тут окно со всей дури как захлопнется, как только стёкла не вылетели, и Серёжка мой голову на подоконник уронил. И словно спит. Бабка его за плечо потрясла, он голову поднимает, глаза заспанные: “Мам, я уснул?” А я сижу вся зарёванная, в соплях, и головой киваю как слоник…
В общем, к бабке той мы ещё три дня ходили, а потом домой вернулись. И мне до сих пор так страшно, особенно как на Женькины волосы посмотрю… Я даже курить бросила, ничего не пью, даже пива, и матом больше не ругаюсь даже в сердцах. И мне всё время кажется, что мой сын – это не мой сын. Я себе и поясок с молитвами в церкви купила, постоянно его на голом теле ношу. Страшно мне”
С тех пор прошло почти десять лет. Серёжке уже девятнадцатый год, невероятно обаятельный и талантливый мальчик: музыкант, играет в какой-то группе, выступает. Я к нему на выступления езжу. Очень люблю этого мальчишку – его невозможно не любить: от него исходит какая-то невероятная аура обаяния. Но когда он остаётся у меня ночевать – я почему-то тоже не выключаю в комнате свет. Не знаю, почему. И Серёжке никогда об этом не расскажу.