В ту пору, когда произошел этот случай, мне было 12 лет. Начались зимние каникулы, а в это январское время темнеет рано. На все большое село, где я тогда жил, приходилось всего несколько фонарных столбов. Под одним из них, когда окончательно стемнело, я заигрался с двумя сверстниками, братьями-погодками: Санькой и Димкой.
Напротив фонарного столба, под которым мы гоняли, как мяч футбольный, пустую консервную банку, стоял их дом – старинный двухэтажный дом, сложенный из толстенных бревен. На втором этаже жили братья с матерью, а первый был давно нежилым, с задернутыми на окнах шторами и заколоченными входными дверями.
Запыхавшись от бестолковой беготни, мы подошли к дому, сели отдохнуть на небольшой бордюрчик, идущий под окнами первого этажа. Я хотел о чем-то спросить Саньку, только повернулся к нему и вдруг увидел, как занавески на окне резко дернулись, а затем стали раздвигаться. Я сначала не столько испугался, сколько удивился этому, ведь точно знал: там никто не живет. Изумлению моему не было предела, когда сквозь черноту оконного проема изнутри появилось и медленно прижалось к стеклу бледное лицо. На расстоянии каких-то двадцати сантиметров я увидел белое, с бескровными губами, испещренное многочисленными глубокими морщинами старческое лицо, пристально глядящее, как бы в никуда, белесыми, выцветшими глазами.
В немом оцепенении я не мог выговорить ни слова, лишь толкнул Саньку, жестом показывая на окно. Санька с Димкой одновременно повернулись, подскочили и, заорав, бросились бежать от своего дома. Помчавшись за ними, я на бегу обернулся: белое пятно страшного лица вжималось в стекло, опираясь белыми руками о подоконник.
Когда я догнал Саньку, он долго не мог говорить от испуга, а Димка все переживал, как они темным двором домой вернутся. Наконец Санька произнес: «Это Людмила была. Жила под нами раньше старуха одна. Ее никто не любил, и она ни с кем не общалась. Умерла лет пять назад. Не знаю, в чем уж ее вредность была, а только как похоронили ее, сразу дверь на нижний этаж заколотили». Рассказал это Санька, а мне интересно стало: как же так, человека давно нет, а призрак, стало быть, есть? И его даже можно увидеть! Причем видел его не только я, еще двое ребят, тут же узнавших свою бывшую нелюдимую соседку.
В общем, разошлись мы по домам, а утром Санька ко мне прибежал, к себе позвать.
Они с Димкой в тот же вечер все рассказали матери, вот она и решила на следующий день позвать одного деда, владеющего оберегами да заговорами разными, посмотреть на всякий случай, что делается на нижнем этаже. Когда пришли к Саньке, тот дед уже о чем-то с матерью во дворе разговаривал, а Димка из сарая тащил лом.
Пришли мы все к входу на первый этаж. Уже наступил полдень, а в полумраке крытого двора еще продолжалась ночь. Дверь находилась под массивной широкой лестницей, ведущей на жилой этаж, в темноте она казалась открытой, но подойдя ближе, мы поняли обманчивость зрения: вход был обит черной клеенкой и заколочен крест-накрест потемневшими от времени широкими толстыми досками.
– А чего, хозяйка, дверь-то заколочена? – спросил дед Санькину мать, – Замка в хозяйстве не нашлось? Ладно, – сам себе ответил дед, – крестом-то надежнее такие дела клинить.
Дед, видимо, сомневаясь в чем-то и желая в своих думах убедиться, с разрешения Санькиной матери, сковырнул ломом тяжелые тесаные доски и, перекрестившись, открыл осевшую дверь. Изнутри пахнуло затхлостью. Вслед за дедом мы вошли в темные комнаты. Электропроводка здесь никогда не проводилась; старуха, по одной ей известной причине, не признавала этот источник освещения, пользуясь исключительно свечами. Дед достал из кармана тонкую высокую свечу, зажег. Медленно разгораясь, пламя громко потрескивало, отбрасывая маленькие с шипением гаснущие искорки. Пройдя по сумрачным покоям, мы вошли в комнату и показали деду на окно, из которого глядела на нас старуха. Плотные занавески, как и на всех остальных окнах, были задернуты, еле пропуская дневной свет. Дед первым подошел к окну, осветил по углам свечой и спросил нас: – Может, померещилось вам, ребята? Хотя эта старушка была… – в это время он осторожно раздвинул занавески, замер на полуслове и, что-то рассматривая на стекле, присвистнул: – А следочки то свежие. Стало быть, не врет ребятня.
Замирая от волнения, мы скучились вокруг деда. На мутноватом от пыли стекле виднелись светлые неровные полосы, очень напоминающие морщины прислоненного лба и носа, а на пыльном подоконнике четко вырисовывались отпечатки растопыренных ладоней. Дед достал из своей котомочки книгу, мне еще запомнилось, хотя видел ее мимолетно, на ней были уголки и застежки из светлого металла, а нас отослал на улицу, чему мы даже обрадовались и пулей выскочили во двор. Не скоро вышел дед, а когда в дверях показался, сказал Санькиной матери: – Бывают, хозяйка, в жизни и не такие вещи.
Долго он с ней разговаривал, только дверь после опять заколотили. Дом тот до сего времени стоит в селе, на втором этаже по-прежнему люди живут, а на первый никто не заходит, вход крестом деревянным закрыт.
Или опечатан?