Пока, деда!

Доброй ночи, друзья!
Хочу рассказать вам историю, которая произошла, когда моему младшему сыну не исполнилось ещё и трёх лет. Погиб мой свёкор. Просто не пришёл домой после работы, а поскольку он не был чужд земных радостей, то свекровь подумала, что загудел он с мужиками и в гаражах где-то завис, такое бывало. Сотовые телефоны были ещё только у единиц, и “достать” загулявшего папаню было сложно, слишком широк круг поиска. Никто ничего не почувствовал, никаких вещих снов и прочей мистики, никаких знаков. К вечеру второго дня, когда Саныч с повинной головой должен был предстать пред очи супруги и получить заслуженную порцию трындюлей, его всё не было.
Поскольку я сидела дома с ребёнком, а муж и свекровь работали (жили мы от них отдельно), мне было поручено обзванивать все близлежащие больницы и милицию. Обзвонив половину справочника и не получив результата, я сообщила мужу по телефону, что остались только морги. Он рявкнул: “Звони!” Нет. Нет. Нет. Не поступал. Короче, я нашла его в судебно-медицинском морге, куда поступают люди без документов, и то только на третий день его исчезновения. В морг не пустили для опознания никого, типа, воскресенье и надо кого-то там вызывать, чтобы открыть холодильники. Придёте в понедельник. Я к чему это всё так подробно? Просто никто из нас его мёртвым на тот момент не видел, верили с трудом, надеялись, что это всё же не он, и я в том числе. Как потом выяснилось, всё было банально. Шёл с работы по железнодорожному полотну. Февральский вечер, метель, капюшон. Товарняк услышал слишком поздно, отошёл, но обледеневшие сугробы не дали сделать ещё один шаг, и тепловоз задел его какой-то железякой. Как же свекровь его ругала всегда за эту привычку сокращать путь до дома по железке, но кто бы слушал!
Так вот, к сути. Сын мой в том нежном возрасте был совершенно невыносимым, гиперактивным, как сейчас говорят, своенравным ребёнком. Разговаривал мало, плохо, но если что-то ему не нравилось, издавал такие дельфиньи крики и трели, где-то на частотах, невыносимых для взрослого уха, что оставалось или дать ему что он хочет, или прибить сразу. Поскольку он уже вырос большой, склонялись мы, как вы понимаете, к первому варианту обычно. Но деда он обожал! Если будет стоять всё семейство, на выбор, на руки полезет к деду, ему будет что-то рассказывать на своём птичьем языке, улыбаться, и дед его очень любил, первый внук, как же! Извините, что так размазываю повествование, но мне очень хочется, чтобы вы поняли, что то, что произошло далее, совершенно не свойственно было этому ребёнку в стиле “треш”, который не способен был сам себя занять дольше пяти минут.
Представьте: восемь вечера, на улице темно (февраль, напомню), я развлекаю своего мелкого “мучителя” в большой комнате на ковре, задолбанная телефонными звонками, этими играми и домашней работой. Вдруг мой малыш подрывается с ковра (по-другому и не назвать) и радостно скачет в маленькую комнату, я за ним, естественно, потому что оставлять его без пригляда ни на минуту нельзя. Подбегает к окну и просится на подоконник. Я возражаю, как могу, конечно, но воля моя быстро ломается под звуковым воздействием. Окна у него не вызывали интереса, как правило, третий этаж, здоровенные деревья за окном, которые закрывают обзор, дорога с машинами, в общем, чего там смотреть? А боковое окно, на подоконник которого он так рвался, вообще выходит на пустой пятачок за автобусной остановкой, замусоренный алкашами, и с десяток деревьев растёт, там вообще ничего интересного нет! Совсем. А сын рвётся туда, аж до поросячьего визга. Ставлю на подоконник его, ладно. И он начинает разговаривать. Я держу его обеими руками, чтоб не брякнулся, и уныло смотрю в окно, даже не прислушиваясь, что он там щебечет, глядя в тёмный сквер. Через пять минут у меня уже руки затекают и я пытаюсь его снять – отчаянный вопль раненого дельфина пресекает попытку. И тут я понимаю, что ребёнок ведёт ДИАЛОГ. Он отвечает кому-то, смеётся в ответ на что-то. Господи, до меня доходит, что он с дедом разговаривает! Аж мурашки по спине. Я пишу сейчас, через много лет, а помню свой озноб тогда, даже сейчас гусиная кожа. Мы ведь тогда ещё не уверены были на все сто, что в морге завтра увидим нашего деда, а в тот момент я поняла, что нет его в живых и надеяться нам не на что. Двадцать долгих минут длилась эта странная беседа с тёмным окном, как вдруг к остановке подошёл автобус. Далее сын сказал что-то вроде: “Деда, атоуба, пока-пока! Пока, деда!” Замахал рукой, улыбаясь, и попросился на пол.
Понимаете, потом уже, выясняя подробности гибели, мы узнали, что умер он в девятом часу вечера, то есть мальчик мой разговаривал с дедом за считанные минуты до истечения трёх суток. А то, что он разговаривал именно с ним, я не сомневаюсь ни секунды. Артистизм в этом возрасте явление настолько сомнительное, что вряд ли ребёнок, которого даже новая игрушка может занять минуты на три, будет вести диалог с воображаемым собеседником в течении столь длительного времени.
Да, один вывод я сделала из этой истории. Я поняла, почему дети видят больше, чем взрослые. Наверное, это защита нашей взрослой негибкой психики. Ведь маленькому ребёнку неизвестно, что должно быть, а что нет, он не боится поэтому, а взрослый человек, столкнувшись с неведомым, может и умом повредиться невзначай. Я вот ничего не видела, а страшно мне было до трясучки в коленках. Я ведь ЗНАЛА в тот момент, что это всё не моя больная фантазия, а ребёнок на самом деле беседует с покойником.
Простите, если кому было скучно читать, но ведь не всегда сильный страх вызывается ВИДИМЫМИ причинами, горящими в темноте глазами или стуками в подполе, бывает он и такой.