Последний переход из Атлантики

Я работаю системщиком в ИНБЮМ — Институт биологии южных морей. Это на Украине, в Севастополе. У нас там аквариум, ну и какая-никакая наука. Будет лето — приезжайте, а вот зимой у нас немного штормит.

В отделе месяц назад был день рождения одного из сотрудников. Я практически не пил, а вот «старая гвардия» была уже на бровях. К девяти вечера мы остались вдвоём с Тровичем — старым мужиком, который проработал в институте тысячу лет. Как всегда, началось его нытьё, мол, ироды развалили великую страну, и теперь все нищие. Он по молодости побывал во всех океанах, двигал науку. А сейчас у него только радиоточка дома и плесень в углах. Можно понять — за страну обидно, да и за себя тоже.

Мы болтали около часа, вместе с ним раздавили оставшуюся водку. Начали уже собираться, и вдруг он пнул ногой ворох старых бумаг и сказал, что, несмотря на всё, мы пока ещё ни черта не знаем о том, что есть в море.

Они были в Атлантике и делали заборы воды и фитопланктона с разных «горизонтов». Забор воды делается довольно просто — с корабля спускают на тросе свинцовую чушку на пару километров. Потом по этому кабель-тросу скользит «заборщик» и с нужных уровней берёт пробы воды и планктона. Но однажды утром прибор вверх не поднялся. Что-то словно держало его. Списали всё на поломку механизма и начали выбирать несущий кабель. Друг Тровича стоял на лебёдке и смотрел, как мокрый кабель наматывается на барабан. Он смолил сигарету и периодически трогал рукой подшипники — не перегрелись ли. Выбирать длиннющий кабель — занятие не самое увлекательное. Следующим должен был заступать Трович.

На полутора километрах кабель был оборван. За такое на суше по голове не погладят: «Куда вы смотрели? Где карты глубин? Покажите курс!» и т.д. С трюма достали ещё одну бухту кабеля, и прибор начал опять уходить в глубину. Прошло два дня. Заметили, что судовой врач, вечно ленивый и слоняющийся без дела, стал сторониться людей. К завтраку он не появлялся. Но корабль не город, и скрыть любую новость тут трудно. Оказалось, что в лазарете отдыхают три человека с кормовой бригады — те самые, что обслуживали и меняли кабель-трос для спуска нового прибора. И им стало нездоровиться.

На следующий день была воистину роскошная еда — камбуз готовил от пуза. Причина внезапной радости выяснилась вечером: кок признался, что он по приказу капитана освободил одну из камер морозилки. Трович был в команде добровольцев, что таскала завёрнутые в брезент и полиэтилен трупы в морозилку. На судне уже знали, что народ подхватил заразу, которую вынес с глубины оборванный кабель. Всю корму вокруг лебёдки, лазарет и часть кают помыли формалином и антисептиками. Холодильные камеры включили на максимум, а корабль пошёл обратно, так и не закончив замеры.

Через пару дней в морозилку отнесли медика. У всех одни симптомы — начинали гнить прямо живьём. Ткани практически растворялись. До Севастополя добралась живой лишь одна треть экипажа.

Что это было — никто не знает. Как встали на рейд, военные тут же начали промерять и просвечивать судно. Тровича, как и весь оставшийся в живых экипаж, затаскали по военным госпиталям и до того накачали таблетками, что кожа у него сейчас белая как мел и похожа на слущивающуюся краску.

Капитана бросили на север. Замполит через месяц напился и якобы сгорел у себя в кровати. Сам корабль сдали в морзавод на переоснащение, сорвав всё до стальной обшивки. У Тровича потом были разговоры с особистами, подписки о неразглашении и жизнь при институте. В море его больше не выпускали…

В глазах у Тровича стылая вода — последний переход из Атлантики, похоже, дался ему нелегко.