Этот случай рассказал мне Николай Федорович, а случилось это в лихие 90-е.
Сейчас Николаю Федоровичу 70 лет, и я его просто обожаю. Этакий постаревший Василий Теркин с неизбывным чувством юмора и копной седых кудрей. Сущий живчик, нам бы такими быть в этом возрасте.
А тогда Федоровичу было около полтинника, и однажды решили они закинуть сети. Терка у карасей уже закончилась, сети ставить можно. И вот, Федорыч, любезный друг его – Фортуна (кликуха такая), и племяш Фортунин – Витек, загрузились и поехали на промысел.
План был такой: закинуть сети, а рано утречком их вытащить и ехать домой. У всех дела, водку пить некогда, да и с рыбой надо заниматься.
Скажу сразу, что в том районе суровых лесов нет, лесополосы сплошняком, и зверь крупнее ежа там сроду не водился.
Поставили мужики сети, разбили лагерь, вроде время свободное, и пошел Витек прогуляться. И нашел в кустиках мешок, и, естественно, туда заглянул. Заорал так, что мужики за топоры схватились. В мешке лежала голова, свеженькая такая, недавно отрубленная или отрезанная, может.
Что делать? В милицию идти? Так затаскают потом, кто нашел, тот и прибил, так проще. В деревню везти, участковому отдать – та же песня.
В общем, положили мешок с головой обратно под куст и решили на судьбу положиться. Найдут – пусть найдут, не найдут – покойся с миром.
А тут уже и стемнело, вот когда пожалели мужики, что водки не взяли. Сидят возле костра, естественно, тот мешок с головой обсуждают, а в кустах кто-то ходить начал. И по шагам слышно, что не ежик и не енот. А крупнее зверюге взяться неоткуда, там лесополоса от силы метров семь.
И ходит по окружности вокруг костра, только хруст веток стоит. Витька уже жалкими глазами смотрит, дядь Коля, дядь Саша, может домой? А куда домой! Тут и сети, тут и темнота, машине не сильно проехать. Надо до утра кантоваться. А оно ходит вокруг.
И тут Федорыч или сам вспомнил, или боженька подсказал, встал он, да как выдал тираду семиэтажным!
Что ты, такой-сякой, тут лазишь, так тебя и через перетак разэдак, чтоб тебе, такому-сякому, и трах, и тарарах, и вдогонку переэтак трижды!
Как рявкнул он это все, так и стихло! И кругом никто не ходит, и ветки не трещат, благодать сплошная!
Дальше уже легче было, дождались утра, вытянули сети, да и поехали домой, договорившись и про мешок, и про шаги молчать.
Вот и молчал Федорыч, только спустя лет двадцать нам это рассказал.
А голова то чья была какого зверя?
IngaЦитировать Ответить
Inga,
Да я так думаю, что человечья голова-то… Про звериную никто крипи-рассказов не писал бы)).
СтепанЦитировать Ответить
Неужели утром мужики не обошли лесополосу ради интереса на предмет следов. Кто ж это ночью им всю рыбалку испортил?
ТимурЦитировать Ответить
Хозяин головы и ходил. Голову искал.
ShingatsuruЦитировать Ответить
“Я — Чёрный Дембель,вашу мать!” ©
ПоловецЦитировать Ответить
Чёрный юмор рубрику нужно и такие истории туда! ))) Смеюсь уже минут 10
Lady Wicked FairyЦитировать Ответить
Не дошла до дому женщина. У дороги рожать затеяла. Гнется на сырой земле коромыслом, руками вкруг себя бьет. Очи безумные от натуги в небо рвутся. Толкается внутри ее дитя, просит, как богатырь перед странствием:
– Отпусти меня, матушка, свет повидать, да себя показать!
Кричит женщина. Страшно ей сына отпускать, да перерос он мать, как перерастают одежу детскую: того гляди – треснет.
Подбежал я, костер сложил, воды нагрел, мать утешал. Она сперва гнала меня, боялась сына чужому человеку казать, да я не ушел. Принял дитя ее на руки, на топорке своем пуповину повил, подрезал да шнурком перетянул – расти рукастым! Откашлялся младень, закричал на весь белый свет. Завернул я его в тряпье. На землю клал, в воду окунал, к небу поднимал, огню тянул, на ветру держал, солнышку казал: новый человек родился, примите его, боги! Пеленки старые ему иглой стальной скрепил – от дурного глаза. А мать его рядом сидела, все меня благодарила да имя мое спрашивала. А я молчал да головой мотал. Имя сказать – ближником стать. А я того не желал.
Эх, знала бы ты, милая, что слова твои мне – что нож по сердцу! Ты дите свое у груди видишь, а мне уж вся его жизнь открылась! Рассказать тебе – не поверишь. Умолять – не услышишь. Весь мир вкруг тебя до сынка сжался.
А он – уснул, кулачок под щеку положив. Счастлива ты, мать. Поешь ему, несмышленышу, песни добрые. А я же вижу, как от чрева твоего потянулась его дороженька до самого гроба. Недалекая дороженька, что веревка – в три узла завязана. На каждом узле твоему сыну споткнуться, да и в гроб упасть. А сумеет хоть на одном повернуть – уж тогда мне его путь неведом.
А споткнется твой сын в первый раз о пяти годах. Засмеют, задразнят его, безотцовщину, соседские ребятишки. Ему бы обидчиков раскидать, показать, что и мальцом обиды не спустит! Ан, нет: он к тебе убежит, за тобой ухоронится. А ты и рада будешь! Станешь сыночка сверх меры холить да нежить. А того в своей бабьей игре не заметишь, что себялюбцем капризным дитя заделается.
Да отплатит он тебе за твое добро во двенадцать лет: сбежит к татьской ватажке от печи приевшейся да слов твоих приторных. Ему бы остаться, стать опорой в твоей нищете да старости! А он видеть тебя не захочет! Жать станет, где не сеял, да есть, где не приглашали. О пятнадцати лет в третий раз споткнется и тем долю себе сам решит. Будет ватага его забивать насмерть девушку, а он в сторонке постоит, слова супротив не скажет, хоть беду да кривду в том почует.
Молвят, что нарождается с человеком вместе и его гроб. Человек растет – и гроб растет. Человек ходит – и гроб за ним под землей ползет. А окончится жизнь – выскочит, примет к себе хозяина. Гробу тому не долго ждать. Захотят тати чужим трудом богатыми быть да чужим горем счастливыми – нападет ватажка разбойная на заимку рыбацкую. А того не сведают, что в той заимке я заночую. Всем им в ту ночь от меня умереть суждено, а сыну твоему – первому.
Потому – не проси меня имя назвать, не благодари меня ни за что. Принял я сына твоего первым на белом свете и последним стану, кто его отсюда проводит. Трусом ли он станет, вором, душегубцем… Для тебя, от любви слепой, он всегда будет лежать на твоих руках, глядеть на мир добрыми детскими глазами и улыбаться.
И стану в тот час я, тобой отблагодаренный, тобою же проклятым, мать.
Ни слова тебе о том не скажу. Лишь угли раздую, да тебе согретой воды подам, чтобы в груди молока для сына вдоволь было.
А коли спросит меня кто: отчего ты татя на свет принял, отчего, как человека, богам показал? Тому я отвечу, что принимал я в мир человека, а в гроб отправлю нелюдя. А уж кем быть – сам человек за себя решит.
Из Сети
СофьяЦитировать Ответить